В литературной энциклопедии творчество А. Мариенгофа обозначено как «один из продуктов распада буржуазного искусства», а его первые опыты в литературе сведены к определению «типичный эгоцентризм буржуазного эпигона». Эпигонство – удел всех начинающих авторов, но гораздо важнее то, как эта подражательность преодолевается в поисках самобытности. Мариенгоф выработал свой стиль и оставил след в литературе. Писателю ставили в вину и цинизм, и развращение читателей наличием порнографической окраски некоторых образов, но его творчество гораздо глубже, чем эпатирующие манифесты или скандальные картинки и сюжеты.
Образное безобразие
А. Мариенгоф. 1910-е годы. Изображение: rusmir.media
Мариенгофовские тексты очень кинематографичны за счет образного ряда, где каждый элемент – это целое высказывание, метафора, которую можно расшифровывать, которой можно любоваться. Поднимаешь вслед за автором глаза к небу и видишь тут и там раскинутые облака, «подушечки в белоснежных наволочках», у некоторых из них неровные, рваные края, и кажется, что из подушечек высыпается пух. Опускаешь взгляд и замечаешь рядом женщину, чье гладкое лицо похоже на атласную поверхность игральной карты высшего сорта, такое же «ровное и белое... А рот - туз червей», красное сердечко. Вглядываешься и вслушиваешься, замечая, что мир вокруг полон красок и звуков, он в каждой детали олицетворен: «о какой-то чепухе болтают воробьи», круглоголовые липы теряют «желтые волосы», синий кругозор напоминает чей-то большой живот, через который перекинулась радуга «веселенькими разноцветными подтяжками», дома, с которых ободрали вывески, «обнажают грязные, прыщавые, покрытые лишаями стены», а в лужах под ногами «рыжее солнце вихлястой веселой собачонкой путается в ногах». Разноцветный мир словно пытается прорваться сквозь марево зла, но яркие или нежные образы тут же смазываются, пачкаются черными красками: грязные улицы, вмерзшие в сугробы трупы лошадей, загаженные лестничные клетки, плакаты с призывами к массовому террору... Всё хорошее смешивается с отвратительным и страшным, складываясь в трагическую картину. Люди пытаются выжить на обломках великой империи и вынуждены быть циниками, чтобы не сойти с ума от отчаяния. Их глаза совершенно утратили романтический блеск, не излучают ни тепла, ни сострадания, они стали «тверезыми, равнодушными, прохладными, как зеленоватая, сентябрьская, подернутая ржавчиной вода».
В романе «Циники» практически на каждой странице можно найти мастерски изображенные детали, вовлекающие читателя в атмосферу фантасмагории. Вот на Театральной площади «редкие фонари раскуривают свои папироски», а вот синяя и холодная река, чьё «тяжелое тело лежит в каменных берегах, точно в гробу». Еще один вечный герой времени перемен – ветер, который «бегает босыми скользкими пятками по холодным осенним лужам…» Трагедия в мире людей как будто переползает у Мариенгофа в мир природы: небосклон похож на «серые солдатские одеяла», сумерки – на застиранные и измятые ситцевые занавески. Городские зарисовки напоминают сюрреалистические портреты: один дом скуластый, окна другого напоминают сердитые синие очки старой девы, узкий переулок завернут в ночь, как стройная женщина в котиковую длинную шубку, двор похож на грустного брюнетистого провизора, луна свысока смотрит на город и строит издевательские рожи…
Совершенно естественно, что в этом искаженном пространстве сошедшего с ума мира человеческие чувства тоже деформируются: стираются границы между верностью и изменой, привязанностью и ненавистью, любовь подталкивает людей к самоубийству и, как ножом, полосует лицо: «Любовь раскроила мою физиономию улыбкой от уха до уха».
Известно, что И. Бродский назвал мариенгофовских «Циников» «лучшим русским романом». С такой оценкой можно поспорить, но нельзя не согласиться с тем, что проза А. Мариенгофа прекрасна в своей неповторимой образности. Она вовлекает читателя в игру смыслов и впечатлений, заставляет любоваться и ужасаться одновременно, воскрешает давно прошедшие события и позволяет ощутить вкус времени.
Всезнающий арлекин
А. Мариенгоф. Изображение: culture.ru
Если принимать во внимание тягу модернистов вообще и имажинистов в частности к сквозным образам и сюжетам мировой литературы, то наличие аллюзий можно считать неким ключом к пониманию их творчества. Как во все времена преодолевали трагедию? Конечно же, с помощью смеха, глумления над происходящим, шуток, порой весьма циничных. Потому во время крушения государственных устоев совершенно естественно появление в литературе и публицистике плутовских, издевательских интонаций, а в писательской среде – выходок, достойных площадных клоунов, для которых нет ничего святого. Вы говорите, что имажинисты сделали Блока своим кумиром? А мы прочитаем лекцию в память об усопшем и назовем ее «Слово о дохлом поэте». Мало того, пустим томик его стихов на нужды посетителей ватерклозета, как в романе «Бритый человек». Гадко и подло? А вы не подумали, что арлекин хохочет и глумится, чтобы скрыть боль и слезы, ведь он, как всё вокруг, разорван в клочья.
Тело свесили с крыш
В багряной машкере арлекина,
Сердце расклеили на столбах
Кусками афиш
И душу, с ценою в рублях,
Выставили в витринах.
Сквозной образ площадного паяца появляется то здесь, то там: издательство петроградских имажинистов носило название «Распятый арлекин»; авторы манифеста «Имажинизм в живописи» заявляли: «Мы, имажинисты, дети прекрасного шарлатана Арлекина, всегда с улыбкой, брызжущею радостью и маем. Мы не знаем слова “грусть”, потому что даже наше отчаяние радостно и солнечно». Примечательно, что кафе «Стойло Пегаса», ставшее логовом имажинизма, ранее принадлежало клоунам-эксцентрикам. Вполне логично, что клоунада (как ответное издевательство над действительностью) стала лейтмотивом в творчестве имажинистов, в том числе и Мариенгофа.
Такой подход далеко не все близкие к искусству понимали и принимали. В своих мемуарах Мариенгоф сетовал, что критики взяли его в обработку чуть ли не «со дня литературного рождения», когда после выхода первых стихов в московском альманахе «Явь» в газете «Правда» появилась разгромная статья под оскорбительным заголовком «Оглушительное тявканье». На протяжении всего творческого пути Анатолию Борисовичу предъявляли немало претензий. Например, критик Гайто Газданов в оценках не стеснялся и заявлял, что романы Мариенгофа могут считаться передовыми лишь среди «уездных эстетов», что эти произведения нельзя считать настоящей литературой, поскольку их автора «по преимуществу, занимает уборная». «Это довольно странно, но в конце концов законно: каждому свое. В заслугу Мариенгофу следует поставить то, что книги он пишет довольно короткие», – едко замечает критик. Но симпатизировавшие автору и ценящие его манеру изложения понимали всю глубину этих коротких романов или стихов, запечатлевших поистине эпохальные события. Время, вперед! Прошлое погибло под колесами истории, плакать бесполезно.
Каждый наш день – новая глава Библии.
Каждая страница тысячам поколений будет Великой
Мы те, о которых скажут:
– Счастливцы в 1917 году жили.
А вы все еще вопите: погибли!
Все еще расточаете хныки!
Глупые головы,
Разве вчерашнее не раздавлено, как голубь
Автомобилем,
Бешено выпрыгнувшим из гаража?!
Хочешь выжить в этом круговороте событий – меняй образ, «не расточай хныки». В стихотворении, посвященном памяти отца, погибшего у него на глазах от шальной пули, Мариенгоф уподобляет себя стальному кораблю, вынужденному разрезать острым килем «тяжелую волну соленых дней», соленых от пролитых горьких «полынных слез» и «ржавой крови». ДорогОй ценой приобретенные хладнокровие, спокойствие и философский взгляд на происходящее помогали Мариенгофу преодолевать самые большие потери в жизни: «А когда все зарыдают, спокойно на пробор расчешу // Холеные волосы на своей всезнающей голове» («Острым килем прорежу…», 1919 г.).
С. Есенин, А. Мариенгоф. 1923 г. Фотохроника ТАСС.
Много противоречивого было в стратегиях имажинистов: они принимали революцию, но воевали с государством, отдавали дань декадансу и в то же время провозглашали жизнелюбие, устанавливали правила и тут же попирали их, выламываясь из системы, приветствовали будущность, но не такую, как у футуристов… «Хулиганским» выходкам истории ли, стихии ли имажинисты не столько противостояли, сколько уподоблялись. «Плюйся, ветер, охапками листьев, // Я такой же, как ты, хулиган!» - бросал вызов С. Есенин; «В солнце кулаком бац», - шкодил по-арлекиньи А. Мариенгоф. Самопровозглашенные «последний поэт деревни и первый московский денди» были очень близки, и кто чья тень – не разобрать, «дружба, закованная в цепи песни», и в вечности они растворятся вместе. В посвященном Есенину стихотворении Мариенгоф пророчествует:
Меня всосут водопроводов рты,
Колодези рязанских сел – тебя.
Когда откроются ворота
Наших книг,
Певуче петли ритмов проскрипят.
И будет два пути для поколений:
Как табуны пройдут покорно строфы
По золотым следам Мариенгофа
И там, где, оседлав, как жеребенка, месяц,
Со свистом проскакал Есенин.
(«На каторгу пусть приведет нас дружба…», 1920 г.)
Расписать имажинистскими лозунгами стены Страстного монастыря, надеть на шею бронзовому Пушкину табличку «Я с имажинистами», переименовать московские улицы в честь себя любимых или надавать пощечин всем, кто не способен понять величие образа – всё это лишь озорство на подступах к настоящему «деланию большого искусства», и Мариенгофу удалось оставить в нем свой след.
Без вранья
Не меньший интерес, чем оригинальная проза и нестандартная поэзия, вызывают и воспоминания А. Б. Мариенгофа, объединенные в «Бессмертную трилогию», куда вошли «Роман без вранья», «Мой век, мои друзья и подруги» и «Это вам, потомки!». М. М. Козаков, хорошо знавший и любивший «дядю Толю», очень высоко оценивал этот труд на фоне других подобных произведений: «Мне кажется, что в жанре мемуаристики XX века Мариенгоф — из лучших в России. Он дал непривычный тон. Стиль. Интонацию. В этом он опередил свое напыщенное и фальшивое время. И много выиграл. Теперь он с нами. И после нас…»
Действительно, язык Мариенгофа звучит на удивление современно. В его воспоминаниях нередки умозаключения из области прикладной философии, меткие характеристики людей и их поступков, тонкие психологические и социологические наблюдения. Некоторые критики упрекают автора в «мариенгофоцентричности» повествования, но субъективный взгляд на происходящее определяет и неповторимость текста. Мемуары арлекина-имажиниста и «первого московского денди» не могут не отличаться от беспристрастной газетной хроники. И скажите, что вы будете читать с бОльшим интересом?
Мемуары – это не просто воспоминания. С их помощью автор извлекает безвозвратно ушедшее из небытия. Газеты расскажут, как рушится старое и сквозь обломки прорастает новое, видоизменяются города, изобретаются новые машины, покоряют небо аэропланы… Но это картина времени без лица. А попробуйте обо всем написать, используя по-имажинистски «современную ритмику образов», вписать в эти меняющиеся декорации близких людей, запечатлеть переживания, отразить мысли и передать чувства, причем нигде не соврать. Очень трудная задача для творческого человека, мыслящего нестандартно. Магия образности и тут приходит Мариенгофу на выручку. Следуя за автором, читатель тоже попадает в мариенгофовское закулисье и видит там смену важных и второстепенных картин и лиц. Вот первая любовь Толи – тоненькая девочка Лида с серебристыми глазами, похожими на полтинники; вместе с влюбленными подростками мы мчимся по зимней дороге на резвой лошадке «цвета крепкого чая» или видим, как Лидочка порхает на катке в прелестной горностаевой шапочке. А вот запечатленный в памяти осенний день, «веснушчатое небо» и «высокие степенные деревья», что разоделись в золото и пурпур, «как шекспировские короли»; мы слышим, как шипит горячий самовар или сидим под абажуром, напоминающим «громадный букет васильков». Вспоминаем вместе с автором несколько строчек из его первых стихов в рукописном школьном журнале «Сфинкс» и даже становимся свидетелями драки из-за уязвленного самолюбия начинающего поэта Толи Мариенгофа: отстаивая собственное авторство, он расквасил нос недоверчивому однокашнику и угодил в карцер на четыре часа. «Так началась моя поэтическая деятельность и мои литературные страдания. Сейчас мне за шестьдесят, но они еще не окончились», - сетует мемуарист и добавляет: «Стихи подкармливают мальчишеское зазнайство. Несколько позже я его назову честолюбием». Это же желание славы, известности, почитания позже он будет беспристрастно замечать и в своих друзьях-поэтах, и в себе самом: «Я никогда не был повинен в чрезмерной скромности».
Мы подглядываем за юношей Мариенгофом, любующимся на отраженное в зеркале «интересное лицо»: нос «абсолютно древнеримский», губы тонкие и иронические, профиль «благородно-удлиненный», подобный тем, что вычеканены на античных монетах. Листая вместе с автором громадный семейный альбом, видим фото деда по отцовской линии, «красавца в цилиндре стального цвета», а потом читаем историю про цилиндры имажинистов, помогающие визуализировать связь молодых бунтарей Есенина и Мариенгофа с такими мэтрами, как Пушкин и Уайльд.
То мы в милой Пензе, то в бурлящем Нижнем Новгороде, то в «голодной, холодной и мужественной Москве». Заглядываем в каморки поэтов, кафешантаны, посещаем театры, путешествуем на военном корабле, отбиваемся от грабителей на темных улицах и заводим с ними дружбу… Картины сменяют друг друга, и так, следуя излюбленной манере запечатлевать увиденное в ярких образах, Мариенгоф создает портрет времени, олицетворяет пространство: столица у него похожа на святого и на пророка, чьи «каменные щеки ввалились», худое немытое тело прикрыто рубищем, глаза «как пылающие печи», а голос — «как у бури». Кругом неспокойно: ветряные мельницы испуганно машут деревянными руками, трепещущие осины плачут красными листьями, как кровавыми слезами, паровозы воют и ревут, будто в истерике…
«Прошлое! Чем больше седин на голове, тем оно кажется милей. Все, все мило! И детство, забрызганное горькими слезами; и отрочество, омраченное надоедливыми школьными зубрежками; и юность, разодранная трагедиями духа: для чего жить? как жить? чем жить? а главное — с кем? С горничной, с проституткой или с чужой женой?» Очень по-мариенгофовски сказано: образно, цинично и почти без вранья.
Автор: Тамара Скок
