У Осипа Мандельштама особое место в мировой поэзии и свой неповторимый стиль. Попытки литературоведов расшифровать отдельные его стихотворения иногда напоминают детектив с филологическим уклоном.
Блок говорил, что «всякое стихотворение — это покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звёзды, из-за них и существует стихотворение». Но в мандельштамовской поэзии важны не отдельные звезды-слова, а именно сама сложная и тонкая подвижная ткань, ее полет, замысловатое переплетение и постоянно меняющийся рисунок. Кажется, что ткань танцует, трепещет на ветру, пропускает воду и свет, живет по своим законам…
Уловить это движение, разглядеть эти узоры в попытке разгадать поэтический мир Мандельштама стремится целое направление в современном российском и зарубежном литературоведении. Причем с годами интерес исследователей только растет. В 2017 году вышла в свет двухтомная «Мандельштамовская энциклопедия», проводятся тематические конференции, посвященные жизни и творчеству поэта, создаются научные статьи, открывающие все новые грани в его авторском методе, но загадок не становится меньше.
Исследователей привлекает сложный поэтический мир Мандельштама, его оригинальный стиль, множество аллюзий и метафор, вплетающих его поэтическое наследие в мировую культуру. Попытки расшифровать отдельные стихотворения иногда напоминают детектив с филологическим уклоном. Павел Успенский, один из авторов современного исследования «Поэзия языка: как понимать стихи Мандельштама», замечает, что мандельштамоведы не оставляют попыток «открыть истинное значение того, что хотел сказать поэт», но при этом выступают скорее в роли проводников «в реконструируемое ими сознание автора», а не в настоящий мир его текстов. Соавтор П. Успенского Вероника Файнберг объясняет этот феномен тем, что исследователи «ищут разгадки, как детективы», воспринимают стихотворение как шифр и, охотясь за скрытым смыслом, совершенно растворяются в этом процессе: они «отлавливают чужое слово и показывают, как диалог с каким-то писателем или поэтом отражается в том или ином произведении». Этот увлекательнейший процесс нахождения мнимых или истинных взаимосвязей напоминает игру в интеллектуальный лабиринт.
«Кричащее одиночество»
Дело в том, что в ткань стихотворений Осипа Эмильевича вплетено так много: это и детские впечатления, и воспоминания юности, и размышления, и поступки, и картины прошлого, и свет, и запахи, и разноголосый «шум времени», и стройное звучание музыки… О невероятной музыкальной восприимчивости поэта написано немало. Свидетели его авторского чтения отмечали, что он скорее пел, чем читал стихи. Литературовед Г. С. Померанц называл поэзию Мандельштама «пространством чистой музыки», «квазимузыкальным пространством». Помимо того, что Мандельштам знал музыку и умел ее исполнять, он очень тонко и правдиво воссоздавал звучащую картину времени. Пример такой полифонии можно наблюдать в стихотворении «Концерт на вокзале» (1921). В его основе воспоминания о концертах в Павловске, когда музыка, исполняемая оркестром на вокзальной площадке, перемешивалась с паровозными гудками, лязгом железа, гулом вокзальной толпы, шипением пара... И даже огромное стеклянное тело вокзала превращалось в музыкальный инструмент:
И мнится мне: весь в музыке и пене,
Железный мир так нищенски дрожит.
В стеклянные я упираюсь сени.
Горячий пар зрачки смычков слепит.
Куда же ты? На тризне милой тени
В последний раз нам музыка звучит!
Если прибавить к музыкальному ряду смесь из разных запахов, картина станет еще более объемной. В автобиографических очерках из цикла «Шум времени» можно найти искомое: «Сыроватый воздух заплесневших парков, запах гниющих парников и оранжерейных роз и навстречу ему — тяжёлые испарения буфета, едкая сигара, вокзальная гарь и косметика многотысячной толпы» («Музыка в Павловске»).
Музыкальный вокзал в Павловске, конец XIX в. Полностью разрушен во время войны.
Российская государственная библиотека
Трагизм мироощущения Мандельштам пытается перебороть и найти в новом времени опору для творчества. Отвечая на вопросы анкеты, он пишет в 1928 году: «Октябрьская революция не могла не повлиять на мою работу, так как отняла у меня "биографию", ощущение личной значимости. Я благодарен ей за то, что она раз навсегда положила конец духовной обеспеченности и существованию на культурную ренту. Подобно многим другим, чувствую себя должником революции, но приношу ей дары, в которых она не нуждается». Это состояние Мандельштама критик М.Л Гаспаров назвал «кричащим одиночеством» потерявшего себя человека.
Разлом эпохи, крушение империи, разрыв с мировой культурной традицией, смена вех и нравственных ориентиров – всё это не могло не отразиться в тогдашней литературе, в том числе в произведениях держащих нос по ветру писателей, в подлой подмене ценностей. А. Ахматова вспоминала, что Мандельштам яростно сопротивлялся тому, что видел и ненавидел. В памфлете «Четвертая проза» (1930 г.) он зло пишет: «Литература везде и всюду выполняет одно назначение: помогает начальникам держать в повиновении солдат и помогает судьям чинить расправу над обреченными...», «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые - это мразь, вторые - ворованный воздух. Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо...»
Последовательный в своём смелом противостоянии, он пишет эпиграмму на «кремлёвского горца» и на порабощенное страхом общество: «Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи на десять шагов не слышны…» Поэзия Мандельштама в «век-волкодав» меняет тональность, становится более «вещной», «зримой»: «Пора вам знать, я тоже современник, я человек эпохи Москвошвея - ... попробуйте меня от века оторвать!». М. Л. Гаспаров замечает, что на смену прежней «бесплотной музыкальности приходят вещественные, ощутимые, часто грубые образы»: «Вместо "слово" он говорит теперь "губы" или "рот", вместо "туман и тишина" - "земля и глина", вместо "человек" - "люди" и "страна"; вместо "блаженный" - "хороший", вместо "тяжелый" и "прозрачный" - "жирный" и "кривой"». Но именно эта «вещность» мира побудила поэта противостоять ее грубому началу. И хотя в этом противостоянии он был страшно одинок, как отчаявшийся, всеми покинутый ребёнок, правда была на его стороне.
Осип Мандельштам в детстве. Царское Село, 1890-е
Фото: Wikimedia Commons
«Только детские книги читать...»
Давно подмечено, как важно в течение жизни сохранять в себе умение смотреть на мир по-детски: честно, открыто, с доверием и любовью. Даже на самых поздних фото черты Мандельштама сохраняют эту беззащитную детскость. Не удивительно, что в разные годы Осип Эмильевич создает стихотворения, которые можно отнести к разряду «Для детей». В них мир с одной стороны прост и понятен, а с другой – наполнен загадками. Вот, например, чего проще – калоша. Но и у неё есть своя история, свой характер:
Для резиновой калоши
Настоящая беда,
Если день – сухой, хороший,
Если высохла вода.
Ей всего на свете хуже
В чистой комнате стоять:
То ли дело шлепать в луже,
Через улицу шагать!
Можно подумать, что стихотворение из раннего периода творчества, но нет: год написания «Калоши» – 1930-й. Пример не единичен. Пятью годами раньше был написан (хочется сказать – записан) сочувственный диалог с мухой:
— Ты куда попала, муха?
— В молоко, в молоко.
— Хорошо тебе, старуха?
— Нелегко, нелегко.
— Ты бы вылезла немножко.
— Не могу, не могу.
— Я тебе столовой ложкой
Помогу, помогу.
— Лучше ты меня, бедняжку,
Пожалей, пожалей,
Молоко в другую чашку
Перелей, перелей.
(«Муха», 1925 г.)
Образ вездесущей мухи встретится и в другом месте и времени. Мы увидим ее в вечернем трамвае, можно сказать, полноправной пассажиркой. Автор наблюдает за теми, кто едет вечером домой: тут и мальчик, выучившийся считать, и портниха с кошелкой, чистильщик со своей скамейкой и «полотер с мастикой клейкой»; «с ними едут и другие, незнакомые, чужие», но вот она, та самая: «Едет муха налегке,/ Выкупавшись в молоке» («Все в трамвае», 1930).
Даже не верится, что создавший эти строки поэт признан автором сложнейшей поэтической системы, акмеист, «тоскующий по мировой культуре». Еще в 1908 году Мандельштам пишет стихотворение, в котором, словно предчувствуя будущие трагедии, дает себе и читателям совет спасения от невзгод:
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.
А вторая строфа вполне могла бы стать итоговой в жизни поэта:
Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.
И пусть ушедшее детство вспоминается как «в туманном бреду», там есть одна отчетливая картинка-спасение: мальчик катается «в далеком саду/ На простой деревянной качели». В этой крошечной строчке каждый образ (ребенок, сад, качели), каждое определение (далекий, простой, деревянный) могут быть развернуты в полноценную картину гармоничного детского мира. Возможно, чтобы сохранить это ценнейшее воспоминание сада, свободы и гармонии нетронутым, Мандельштаму и понадобилась целая система культурных кодов, поэтических шифров и смысловых лабиринтов.
Осип Мандельштам. Фото:worldofaphorism.ru
«Я – смысловик»
Мандельштам находит свой способ шифрования. Он заявляет: «Я – смысловик» и словно подшивает к поверхности своего стиха подкладку из сложных метафор, трансформированных фразеологизмов, преломленных образов мировой литературы и культуры, вплетает мифологические и философские подтексты, вынимает из стихотворений логические звенья и образует смысловые «провалы», делает намеки на прежние произведения. Такая многослойная поэзия становится чем-то вроде хранилища для посвященных. Доступ к нему может быть только у очень умных и тонко чувствующих людей. И чем старше поэт, тем сложнее его тексты. Именно это так увлекает мандельштамоведов из разных стран, пытающихся проникнуть в тайны поэтических текстов и порой находящих в одних и тех же словах и строках Мандельштама совершенно разное значение.
Даже за внешне очень простым сюжетом стихотворения часто скрываются масштабные образы (зримые и невидимые) и переживания (явные и тайные). Литературовед Олег Лекманов, разбирая стихотворение «Мы с тобой на кухне посидим» (январь 1931 г.), прослеживает, как меняется его тональность от первых строк к концовке:
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;
Острый нож да хлеба каравай...
Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
Тишина и уют, явленные в первых строках (кухня, примус, хлебный каравай), разрушаются появлением таких зловещих образов, как керосин, острый нож, веревки, завязанная корзина (пожар, казнь, насилие, изгнание), и в финале – вокзал (антипод уединения) и бегство, подстегиваемое страхом за свою жизнь, желание спрятаться, затеряться в толпе, чтобы «никто не отыскал». Это настроение времени. Многие тогда жили именно с таким ощущением. Можно только представить, как сложно было сохранить рассудок и чувство собственного достоинства в ожидании скорой и жестокой расправы, под гнетом унизительной нищеты. «У Мандельштамов не было денег. Жить им было совершенно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами... Все было, как в страшном сне», - вспоминала А. Ахматова.
Спасала только вера в далекое будущее, возможно, в то, в котором мы сейчас находимся: «Мне кажется, мы говорить должны/ О будущем советской старины...» Вот мы и говорим, то идеализируя, то проклиная «ленинско-сталинское» наследие, по-мандельштамовски заклиная: «Пращуры нам больше не страшны: /Они у нас в крови растворены».
Переосмысливая то, что происходило в культуре и литературе на рубеже веков, молодой Мандельштам в «Шуме времени» рассуждал об ушедшем столетии как о «разбившемся, конченном, неповторимом». Литературное наследие века он изображал с помощью не то сатирических, гротескных, не то апокалиптических образов: «Давно выкипели фетовские соловьи: чужая барская затея», «Тютчев ранним склерозом, известковым слоем ложился в жилах», и всё столетие спаялось «в один денек, в одну ночку, в глубокую зиму, где страшная государственность, как печь, пышущая льдом», а литература – пушной зверь. «Ночь его опушила. Зима его одела. Литература - зверь. Скорняк – ночь и зима». Довольно страшная метафора. Но еще страшнее оказалась судьба русской литературы в ХХ веке...
Всякий великий поэт – смысловик. Он видит больше, чем другие. Не удивительно, что сказанное (и особенно недосказанное) так хочется расшифровать, ведь это позволяет исследователям идти, как им кажется, теми же путями, какими шёл гений. И хотя процесс увлекателен настолько, что можно всю жизнь этому посвятить, разгадать всё не получится никогда. В статье «Выпад», написанной еще в 1924 году, Мандельштам говорил о другом поэте, а получилось так, что о себе: «Легче провести в России электрификацию, чем научить всех грамотных читателей читать Пушкина так, как он написан, а не так, как того требуют их душевные потребности и позволяют их умственные способности».
Но пытаться стоит. В этом-то и смысл.
Автор: Тамара Скок
