ВОСПОМИНАНИЯ СОВРЕМЕННИЦЫ ОБ ИВАНЕ АНДРЕЕВИЧЕ КРЫЛОВЕ

«И. А. Крылов был старинным знакомым твоего дедушки. Не знаю, как это случилось, но в молодости Александр Михайлович Тургенев помог Крылову определиться учителем в семью кн. Голицына. Крылов до получения этого места бедствовал, и оказанная протекция явилась своего рода благодеянием, так как дала ему возможность развить свой талант. Вероятно поэтому Крылов, обращаясь к дедушке, говорил иногда: «Благодетель мой Александр Михайлович».
В свою очередь Крылов оказывал дедушке покровительство в Публичной библиотеке, где служил и куда А. М. Тургенев частенько заглядывал.
Дружбы особой между ними не было, — они были скорее хорошие знакомые. Крылов хаживал к нам редко, но всегда к обеду и по приглашению. Я знала его уже стариком и не могу сказать, чтобы вид его был очень привлекателен. Но в глазах Крылова светился юмор и загорались они насмешливым огоньком, когда он спорил или читал свои басни. Вероятно, в молодости был он много живее и интересней.
Появление его у нас происходило так: Александр Михайлович обыкновенно деловито заявлял: «Был у меня сегодня Крылов и, уходя, без обиняков напомнил: «А знаете, Ал. Мих., ведь в этом году я у вас еще не обедал...». Отсюда логический вывод — следует пригласить, — что̀ я и сделал на такое-то число».
Начинались хлопоты. Ал. Мих. был большой хлебосол, и у него была отличная кухарка Александра Егоровна, которая жила у него 45 лет; но накормить Крылова всласть, — а дедушка иначе не допускал, — вызывало много забот.
Во-первых, нужно было пригласить подходящую компанию; во-вторых, готовить обед в тройном или четверном количестве. Меню составлялось из самых тяжелых, сытных кушаний. Обедали тогда рано — в 5 часов. Крылов аккуратно появлялся в половине пятого. Перед обедом он неизменно прочитывал две или три басни. Выходило у него прелестно. Особенно удавалась ему лиса, которая напевала на особый лад. Вообще все звери говорили иначе, и выходило очень забавно. Только мораль читал Иван Андреевич своим голосом. Лучше всего выходила у него «Демьянова уха».
Приняв расточаемые со всех сторон похвалы как нечто обыденное и должное, Крылов водворялся в кресло — и всё внимание его было обращено теперь на дверь в столовую. Если обед запаздывал, он осторожно заглядывал в свой великолепный брегет, — подарок царя или царицы, не помню, — а иногда доносился и звон часов. Александр Михайлович улыбался и нам подмигивал. Но вот наступала торжественная минута: лакомая дверь растворялась, и раздавался голос Емельяна: «Обед подан».
Иван Андреевич быстро поднимался с легкостью, которой и ожидать от него нельзя было, оправлялся и становился у двери. Вид у него был решительный, как у человека, готового, наконец, приступить к работе. Скрепя сердце, пропустив вперед дам, он первый следовал за ними и направлялся к своему месту. Он всегда сидел по правую руку от меня, а я помещалась, как хозяйка, против Александра Михайловича. За стулом Крылова уже стоял Емельян. Александр Михайлович обратился к нему пред обедом: «Смотри, Емельян, чтобы Иван Андреевич у меня голодным из-за стола не вышел...». И вот Емеля бережно подвязывает Крылову салфетку под самый подбородок, а вторую расстилает на колени.
Я отлично помню этот обед. Была уха с расстегаями, которыми обносили всех, но перед Иваном Андреевичем стояла глубокая тарелка с горою расстегаев. Он быстро с ними покончил и после третьей тарелки ухи обернулся к буфету. Емеля знал уж, что̀ это значит, и быстро поднес ему большое общее блюдо, на котором оставался еще запас.
За обедом Иван Андреевич не любил говорить, но, покончив с каким-нибудь блюдом, под горячим впечатлением высказывал свои замечания. Так случилось и на этот раз. «Александр Михайлович, а Александра-то Егоровна какова! Недаром в Москве жила: ведь у нас здесь такого расстегая никто не смастерит — и ни одной косточки! Так на всех парусах через проливы в Средиземное море и проскакивают. (Крылов ударял себя при этом ниже груди). — Уж вы, сударь мой, от меня ее поблагодарите. А про уху и говорить нечего — янтарный навар... Благородная старица!»
Телячьи отбивные котлеты были громадных размеров — еле на тарелке умещались — и половины не осилить. Крылов взял одну, затем другую, приостановился и, окинув взором обедающих, быстро произвел математический подсчет и решительно потянулся за третьей... — «Ишь белоснежные какие! Точно в Белокаменной», — счастливый и довольный поведал он. Покончить умудрился он раньше других и, увидев, что на блюде остались еще котлеты, потребовал от Емели продолжения.
Громадная жареная индейка вызвала неподдельное восхищение. — «Жар-птица!» — твердил он и, обратившись ко мне, жуя и обкапывая салфетку, повторял: «у самых уст любезный хруст... Ну, и поджарила Александра Егоровна! Точно кожицу отдельно и индейку отдельно жарила. Искусница! Искусница!..».
Но вскоре новая радость. Крылов очень любил всякие мочения. Дедушка это знал и никогда не забывал угодить ему и в этом. И вот появились нежинские огурчики, брусника, морошка, сливы... — «Моченое царство, Нептуново царство!» — искренно радовался Крылов, как вишни проглатывая огромные антоновки.
Обыкновенно на званом обеде полагалось в то время четыре блюда, но для Крылова прибавлялось еще пятое. Три первых готовила кухарка, а для двух последних Ал. Мих. призывал всегда повара из Английского Собрания. Артист этот известен был под именем Федосеича. Дедушка знал его еще по Москве, где служил Федосеич одно время у родственника нашего, Павла Воиновича Нащокина. В Английском Собрании считался Федосеич помощником главного повара.  Появлялся Федосеич за несколько дней до обеда, причем выбирались два блюда. На этот раз остановились на страсбургском пироге и на сладком — что-то в роде гурьевской каши на каймаке. — «Ну и обед», — смеялся Ал. Мих., — «что твоя Китайская стена!»
Федосеич глубоко презирал страсбургские пироги, которые приходили к нам из-за границы в консервах. — «Это только военным в поход брать, а для барского стола нужно поработать», — негодовал он, — и появлялся с 6 фунтами свежейшего сливочного масла, трюфелями, громадными гусиными печенками, — и начинались протирания и перетирания. К обеду появлялось горою сложенное блюдо, изукрашенное зеленью и чистейшим желе.
При появлении этого произведения искусства Крылов сделал изумленное лицо, хотя наверно ждал обычного сюрприза, и, обращаясь к дедушке, с пафосом, которому старался придать искренний тон, заявил: «Друг милый и давнишний, Александр Михайлович, зачем предательство это? Ведь узнаю Федосеича руку! Как было по дружбе не предупредить? А теперь что? — Все места заняты», — с грустью признавался он.
— «Найдется у вас еще местечко», — утешал его дедушка.
— «Место то найдется, — отвечал Крылов, самодовольно посматривая на свои необъятные размеры, но какое? Первые ряды все заняты, партер весь, бель-этаж и все ярусы тоже. Один раек остался... Федосеича в раек», — трагично произнес он, — «ведь это грешно»...
— «Ничего, помаленьку в партер снизойдет», — смеялся Александр Михайлович.
— «Разве что так», — соглашался с ним Крылов и накладывал себе тарелку горою. За этой горой таяла во рту его и вторая.
Наконец Крылов, утомленный работой, нехотя опускал вилку, а глаза всё еще с жадностью следили за лакомым блюдом.
Но вот и сладкое... Иван Андреевич опять приободрился.
— «Ну что же, найдется еще местечко?» — острил дедушка.
— «Для Федосеича трудов всегда найдется, а если бы и не нашлось, то и в проходе постоять можно», — отшучивался Крылов. Водки и вина пил он не много, но сильно налегал на квас. 
Выходить из столовой Крылов не торопился, двигался грузно, пропуская всех вперед. Войдя в кабинет, где пили кофей, он останавливался, деловито осматривался и направлялся к покойному креслу поодаль от других. Он расставлял ноги и, положив локти на ручки кресла, складывал руки на животе. На лице выражалось довольство. От разговора он положительно отказывался. Все это знали и его не тревожили. 
Чай мы пили в половине девятого, и к этому времени Крылов постепенно отходил. После чая Иван Андреевич сдавался на руки Емеле, который бережно сводил его с лестницы и усаживал в экипаж.
Царская семья благоволила к Крылову, и одно время он получал приглашения на маленькие обеды к императрице и великим князьям. Прощаясь с Крыловым после одного обеда у себя, дедушка пошутил: «Боюсь, Иван Андреевич, что плохо мы вас накормили — избаловали вас царские повара»... Крылов, оглянувшись и убедившись, что никого нет вблизи, ответил: «Что̀ царские повара! С обедов этих никогда сытым не возвращался. А я также прежде так думал — закормят во дворце. А вышло что? Убранство, сервировка — одна краса. Сели, — суп подают: на донышке зелень какая-то, морковки фестонами вырезаны, да всё так на мели и стоит, потому что супу  самого только лужица. Ей богу, пять ложек всего набрал. Сомнение взяло: быть может, нашего брата-писателя лакеи обносят? Смотрю — нет, у всех такое же мелководье. А пирожки? — не больше грецкого ореха. Захватил я два, а камер-лакей уж удирать норовит. Попридержал я его за пуговицу и еще парочку снял. Тут вырвался он и двух рядом со мною обнес. Верно отставать лакеям возбраняется. Рыба хорошая — форели; ведь гатчинские, свои, а такую мелюзгу подают, — куда меньше порционного! За рыбою пошли французские финтифлюшки. Как бы горшочек опрокинутый, студнем облицованный, а внутри и зелень, и дичи кусочки, и трюфелей обрезочки — всякие остаточки. На вкус недурно. Хочу второй горшочек взять, а блюдо-то уж далеко. Что же это, думаю, такое? здесь только пробовать дают?! 
Добрались до индейки. — Не плошай, Иван Андреевич, здесь мы отыграемся. Подносят. Хотите верьте или нет — только ножки и крылушки, на маленькие кусочки обкромленные, рядушком лежат, а самая-то птица под ними припрятана. Хороши молодчики! Взял я ножку, обглодал и положил на тарелку. Смотрю кругом. У всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. Припомнился Пушкин покойный: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?». И стало мне грустно-грустно, чуть слеза не прошибла... А тут вижу — царица-матушка печаль мою подметила и что-то главному лакею говорит и на меня указывает... И что же? — Второй раз мне индейку поднесли. Низкий поклон я царице отвесил — ведь жалованная. Так вот фунтик питательного и заполучил. А все кругом смотрят — завидуют. А индейка-то совсем захудалая, благородной дородности никакой, жарили спозаранку и к обеду, изверги, подогрели!
А сладкое? — Стыдно сказать... Пол-апельсина! Нутро природное вынуто, а взамен желе с вареньем набито. Со злости с кожей я его и съел. Плохо царей наших кормят, — надувательство кругом. Вернулся я домой голодный-преголодный... Как быть? Прислугу отпустил, ничего не припасено... Пришлось в ресторацию поехать». 
В конце тридцатых годов исполнялось пятидесятилетие литературной деятельности Крылова. Он был, бесспорно, самым популярным писателем в России. Самобытный талант его, начиная с дворцов, покорил все слои общества. Он не только писал басни, но одновременно выковывал пословицы, которые еще при жизни его вошли в обиход русских людей.
Со всех сторон раздались голоса, предлагающие торжественно отпраздновать полувековой юбилей его. Таких юбилеев в России еще не праздновали и боялись, не встретится ли каких-нибудь препятствий со стороны властей. Но царская семья откликнулась одна из первых — опасаться было уж нечего.
В громадном зале Дворянского Собрания состоялся торжественный обед, и публика была допущена на хоры.
Устроители знали маленькую слабость Крылова и решили устроить ему лукулловский обед. Столица дала всё, что было у ней свежего и лучшего из провизии. Императрица предоставила свои Царскосельские оранжереи со свежей зеленью и фруктами. Купцы наперерыв раскрывали свои лавки.
На обеде подносились адресы, говорились речи. Крылов отвечал, благодарил и был растроган до слез. Еще года через три, рассказывая дедушке об оказанном ему почете, он был взволнован, но обычная слабость и тут проявилась. — «А обед то был — такого и не видывал. Икра свежая — зерно великан, а балык, семга, как весенний снег таяли... Всё тут было. Беда только в том, что по усам текло, а в рот не попало. Вышло-то так, что я как бы угощал, а угостители мои кушали... Ведь мне всё время кланяться и благодарить приходилось или выслушивать и ответ подготовлять. Да какая же уж тут еда, когда сердце желудок покорило. Хочешь к блюду приступить, а слезы мешают. Так и пропал обед — и какой обед!» — с грустью припоминал он через три года. — «Хоть бы на дом прислать догадались», — доверительно поведал он Александру Михайловичу.
Близко сойтись, подружиться с Крыловым никому не удалось. Он всё сторонился, ежился, уходил в себя и убегал от всякого сближения. Какое-то недоверие, какая-то боязнь людей. «И за это винить его я не могу», - говорил Александр Михайлович. «Слишком неудачлива была жизнь его в молодости, слишком много он вытерпел в годы, когда сердце отзывчивее. Печать недоверия легла на всю жизнь и от клейма этого на старости уж не избавиться.
Жаль! Иван Андреевич был добрейший и честнейший человек. Всегда помогал он своим родственникам-беднякам, не колеблясь идя навстречу каждому доброму делу».